И я отправился в ближайший книжный — в сетевой магазин У. Г. Смита в Бармуте (бывшее графство Мерионетшир). Блейка там не оказалось. Местная библиотека тоже не смогла мне помочь. И только дождавшись одной из редких по тем временам поездок в Лондон на выходные, я раздобыл, наконец, «Избранное» Блейка в карманном американском издании в мягкой обложке — под редакцией Рутвена Тодда, в поэтической серии «Лорел» издательства Dell Press. Если бы я купил эту книгу в США, она обошлась бы мне в 35 центов; сколько за нее взяли в магазине «Фойлс», я не помню, но наверняка меньше фунта.

Она и сейчас лежит передо мной на столе — потрепанная, рассыпающаяся, с истончившейся и пожелтевшей от времени дешевой бумагой. Это самая драгоценная из всех моих книг. Через пару лет после того, как я раздобыл ее, мне досталось в качестве школьного приза «Полное собрание стихотворений и прозы Уильяма Блейка» под редакцией Джеффри Кейнса (Nonesuch Press) — прекрасное издание в твердом переплете, сейчас уже почти такое же потрепанное и пожелтевшее и почти такое же драгоценное. Но делловского «Блейка», в отличие от этого, можно было носить в кармане — что я и делал годами.

Благодаря этим книгам и благодаря своему знакомству с поэмой Гинзберга, а еще благодаря местному комитету по образованию, где заседали просвещенные люди, придумавшие систему передвижных библиотек для школьников — фургонов с книгами, разъезжавших по всему Мерионетширу (на полке одного из таких фургонов я и нашел антологию Дональда Аллена «Современная американская поэзия: 1945–1960», которая переиздается до сих пор и все еще не знает себе равных и на страницах которой мне, собственно, и попался «Вопль»), — одним словом, благодаря всему этому я обрел свою веру. На некоторые строки из «Песен невинности и опыта», из «Бракосочетания Неба и Ада», из «Прорицаний невинного», из «Европы» и «Америки» я отзывался душой и телом с радостной, счастливой непосредственностью. Понимал я далеко не всё; не уверен, что вполне понимаю даже сейчас. Но тогда я и не пытался осмыслять и размышлять, анализировать и сравнивать; мне и в голову не приходило как-то со всем этим работать. Я просто знал, что все это — правда. Знал с такой же уверенностью, с какой сознавал, что я живу. Я очутился в новой стране, в которой внезапно почувствовал себя как дома: я инстинктивно говорил на ее языке, и все ее обычаи и традиции были мне знакомы и удобны, как собственная кожа.

С тех пор прошло пятьдесят лет. За это время у меня сложились и не раз изменились мнения о самых разных вещах; я поверил в Бога, а потом разуверился; я очаровывался некоторыми писателями и поэтами, а потом постепенно разочаровывался и в конце концов приходил к выводу, что они совершенно банальны; случалось и обратное — я совершал удивительные открытия, находил необыкновенно глубокие сокровища мысли в романах или стихах, на которые мне прежде не хватало терпения.

Но первое интуитивное ощущение истины, которое я испытал благодаря Уильяму Блейку, сохранилось неизменным, хотя время от времени я о нем забывал. Более того, к этому первому ощущению добавились другие, не менее яркие, и я полагаю, что буду перечитывать Блейка и узнавать из него все больше и больше до конца своих дней.

Одно из таких ощущений связано с устройством мироздания в целом. В самом ли деле мир двойствен? Действительно ли он состоит из материи и духа — или материя и дух на самом деле едины? Если верно последнее, то как объяснить, откуда взялось сознание? В начале поэмы «Европа: пророчество» Блейк задает вопрос Эльфу: «Тогда скажи мне, что есть Мир Материи — и мертв ли?» В ответ Эльф обещает спеть ему «о жизни мира, / Где радость дышит и живет в любой пылинке праха». Эта позиция близка панпсихизму — философскому учению о том, что сознанием наделено все сущее. На протяжении тысячелетий эту теорию оспаривали, опровергали и выдвигали вновь. Если только мы не станем отрицать, что сознание вообще существует, нам придется либо поверить в так называемый дух, порождающий сознание, либо предположить, что сознание каким-то образом возникает, когда материя достигает того уровня сложности, которым отличается человеческий мозг. Но возможен и третий вариант: встать на точку зрения Эльфа и признать, что вся материя изначально обладает сознанием.

Почему бы и нет? Что мешает сознанию быть таким же естественным свойством материи, как масса? Что, если и впрямь любая пылинка праха дышит радостью? Я не пытаюсь это доказать; просто я так чувствую.

Живые существа, сколь угодно маленькие, способны испытывать еще больше радости, чем пылинки праха:

Такое мировосприятие заключает в себе нравственный посыл, яснее всего выраженный в «Прорицаниях невинного» — стихотворении, которое было впервые опубликовано уже после смерти Блейка. На мой взгляд, это одно из величайших политических стихотворений, написанных на английском языке: оно страстно отстаивает право на жизнь и свободу без всяких условий и утверждает, что все существа, большие и малые, соединены друг с другом нравственными связями:

Каждая строфа — словно удар молотка в руке судьи, провозглашающего правосудие для всех живых существ и возвещающего правду о власти:

Это не из тех утверждений, которые нужно доказывать. Это либо чувствуешь, либо нет. Либо видишь, либо не видишь. А коль скоро речь зашла о мировидении, то мы должны научиться видеть две противоположности и признавать истинность обеих: «В отсутствие Противоположностей никакого движения нет» («Бракосочетание Неба и Ада»), — и не обращать внимания на все насмешки рационалистов, отвергающих все, что логически противоречит их однобокой точке зрения.

Об однобокой точке зрения Блейк отзывался сурово:

Четвероякое зрение — это состояние экстатического или мистического блаженства.